Ёлка в русской народной традиции

[Izide]

Из книги Душечкина Е. В. Русская ёлка: История, мифология, литература
ч.2 (продолжение)

Являясь, подобно березе, одним из самых распространенных деревьев средних и северных широт России, ель издавна широко использовалась в хозяйстве. Ее древесина служила топливом, употреблялась в строительстве, хотя и считалась материалом не самого высокого качества, что нашло отражение в поговорке: «Ельник.березник чем не дрова?/ Хрен да капуста чем не еда?». Упоминания о ели в древнерусских источниках (где она называется елиe, елье, едина, елинка, eлица) носят, как правило, чисто деловой характер: «дровяной ельник», «еловец» (строевой еловый лес) и т.п. В образе ели люди Древней Руси не видели ничего поэтического: еловый лес («елняк большой глухой») из-за своей темноты и сырости отнюдь не радовал глаз. В одном из текстов XVI века написано: «На той де земле мох и кочки, и мокрые места, и лес старинной всякой: березник, и осинник, и ельник». Произрастая по преимуществу в сырых и болотистых местах, называвшихся в ряде губерний «елками», это дерево с темно-зеленой колючей хвоей, неприятным на ощупь, шероховатым и часто сырым стволом (с которым иногда сравнивалась кожа бабы-яги), не пользовалось особой любовью. Вплоть до конца XIX века без симпатии изображалась ель (как, впрочем, и другие хвойные деревья) и в русской поэзии. Ф. И. Тютчев писал в 1830 году:

Пусть сосны и ели
Всю зиму торчат,
В снега и нетели
Закутавшись, спят.
Их тощая зелень,
Как иглы ежа,
Хоть ввек не желтеет,
Но ввек не свежа.

Мрачные ассоциации вызывала ель у поэта и прозаика рубежа XIX и XX веков А. Н. Будищева:

Сосны и мшистые ели,
Белые ночи и мрак.
Злобно под пенье метели
Воет пустынный овраг.

В отличие от лиственных пород, хвойные деревья, по мнению А. А. Фета, «пору зимы напоминают», не ждут «весны и возрожденья»; они «останутся холодною красой/Пугать иные поколенья». Лев Толстой в «Войне и мире», описывая первую встречу Андрея Болконского с дубом, также говорит о том неприязненном впечатлении, которое «задавленные мертвые ели» производят на героя: «Рассыпанные кое-где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме». Отрицательное отношение к ели, ощущение ее как враждебной человеку силы встречается иногда и у современных поэтов, как, например, в стихотворении Татьяны Смертиной 1996 года:

Обступили избу ели,
Вертят юбками метели,
Ветер плетью бьет наотмашь...
Ты прийти ко мне не можешь!

А Иосиф Бродский, передавая свои ощущения от северного пейзажа (места своей ссылки — села Корейского), замечает: «Прежде всего специфическая растительность. Она в принципе непривлекательна — все эти елочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зрителя. Потому что чего же он там увидит?».

Анализируя растительные символы русского народного праздничного обряда, В. Я. Пропп делает попытку объяснить причину исконного равнодушия, пренебрежения и даже неприязни русских к хвойным деревьям, в том числе — к ели: «Темная буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почетом, может быть, и потому, что огромные пространства наших степей и лесостепей их не знают» [343,56].

В русской народной культуре ель оказалась наделенной сложным комплексом символических значений, которые во многом явились следствием эмоционального ее восприятия. Внешние свойства ели и места ее произрастания, видимо, обусловили связь этого дерева с образами низшей мифологии (чертями, лешими и прочей лесной нечистью), отразившуюся, в частности, в известной пословице: «Венчали вокруг ели; а черти пели», указывающей на родство образа ели с нечистой силой (ср. у Ф. Сологуба в стихотворении 1907 года «Чертовы качели»:

В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.

Слово «ёлс» стало одним из имен лешего, черта: «А коего тебе ёлса надо?», а «еловой головой» принято называть глупого и бестолкового человека.
Ель традиционно считалась у русских деревом смерти, о чем сохранилось множество свидетельств. Существовал обычай: удавившихся и вообще — самоубийц зарывать между двумя елками, поворачивая их ничком. В некоторых местах был распространен запрет на посадку ели около дома из опасения смерти члена семьи мужского пола . Из
ели, как и из осины, запрещалось строить дома. Еловые ветви использовались и до сих пор широко используются во время похорон. Их кладут на пол в помещении, где лежит покойник (вспомним у Пушкина в «Пиковой даме»: «...Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником»). Еловыми ветками выстилают путь похоронной процессии:

Ельник насыпан сутра по дороге.
Верно, кого-то везут на покой.

... темный, обильно разбросанный ельник
Вдоль по унылой дороге, под тяжестью дрог молчаливых...

Веточки ели бросают в яму на гроб, а могилу прикрывают на зиму еловыми лапами. «Связь ели с темой смерти,— как пишет Т.А.Агапкина,— заметна и в русских свадебных песнях, где ель — частый символ невесты-сироты». (Ср. в фольклоре остарбайтеров, советских людей, угнанных на работу в Германию во время Второй мировой войны:

Может быть под елкою густою
Я родимый дом себе найду,
Распрощаюсь с горькою судьбой
И к вам я, может, больше не прийду,

Время возникновения (или же усвоения от южных славян) обычая устилать дорогу, по которой несут на кладбище покойника, хвойными ветками (в том числе и можжевельником) неизвестно, хотя упоминания о нем встречаются уже в памятниках древнерусской письменности: «И тако Соломон нача работати на дворе: месть и песком усыпает и ельником устилает везде и по переходам такожде» («Повести о Соломоне», XVI-XVII вв. ). На православных кладбищах долгое время не принято было сажать елки возле могил. Однако в середине XIX века это уже случалось. «...Две молодые елки посажены по обеим ее концам», — пишет Тургенев в «Отцах и детях» о могиле Базарова.
Смертная символика ели была усвоена и получила широкое распространение при советской власти. Ель превратилась в характерную деталь официальных могильников, прежде всего — мавзолея Ленина, около которого были посажены серебристые норвежские ели:

Ели наклоняются старея,
Над гранитом гулким мавзолея...

Впоследствии эти ели стали соотноситься с кремлевскими новогодними елками, как, например, в стихотворении Якова Хелемского 1954 года:

Сединою тронутые ели,
У Кремля равняющие строй,
В этот снежный полдень, молодея,
Новой восхищаются сестрой.

«Новая сестра» — это елка в Большом Кремлевском дворце. Главная елка страны Советов. Два противоположных символических значения ели (исконно-
русский и усвоенный с Запада) здесь вдруг соединились, создав новое символическое значение: преемственности ленинских идей в празднике советской детворы. Судя по той роли, которую еловая хвоя стала играть в советской официальной жизни, видимо, можно говорить об особом пристрастии Сталина к этому дереву. Его дочь, Светлана Аллилуева, вспоминая свое детство 1930-х годов, пишет о том, как на одной из сталинских дач, в Зубалово, вдруг вырубили огромные старые кусты сирени, «которые цвели у террасы, как два огромных благоухающих стога», и начали сажать елки: «...смотришь, везде понатыкано елок... Но здесь было сухо, почва песчаная, вскоре елки все посохли. Вот мы радовались-то!».
Смертная символика ели нашла отражение в пословицах, поговорках, фразеологизмах: «смотреть под елку» — тяжело болеть; «угодить под елку» — умереть; «еловая деревня», «еловая домовина» — гроб; «пойти или прогуляться по еловой дорожке» — умереть и др.. Звуковая перекличка спровоцировала сближение слова «елка» с рядом нецензурных слов, что также повлияло на восприятие русскими этого дерева. Характерны и «елочные» эвфемизмы, широко употребительные в наши дни: «ёлки-палки», «ёлки-моталки» и т. п.

В настоящее время связь ели с темой самоубийства или насильственной смерти утратилась, и она превратилась в один из символов вечной памяти и вечной жизни: теперь елочки часто можно увидеть на многих русских кладбищах, в том числе и заграничных: «Сегодня я зажгла свечи на небольшой елочке на кладбище. У меня дома в этом году елки не будет. Для кого ее украшать?» — записывает пожилая эмигрантка в своем дневнике.
Считаясь «смертным деревом», ель, наряду с этим, в некоторых местах использовалась в качестве оберега, видимо, из-за колючести ее хвои. Так, например, на севере, в районе Тотьмы, при закладке двора в середине его ставили елку. Вечнозеленый покров, отразившийся во многих загадках («Зимой и летом одним цветом»; «Осенью не увядаю, зимой не умираю; «Это ты, дерево! И зиму и лето зелено»; «Что летом и зимой в рубашке одной»), стал основанием для использования елки на свадьбах в качестве символа вечной молодости: «в Ярославской губернии, когда девушки идут к невесте на девичник, то одна несет впереди елку, украшенную цветами и называемую "девья краса"».
Весь этот сложный и противоречивый смысловой комплекс, закрепленный за елью в русском сознании, не давал, казалось бы, оснований для возникновения ее культа — превращения ее в объект почитания. Но тем не менее это произошло. Автор книги о русском лесе Д. М. Кайгородов писал в 1880 году: «...выросшая на свободе, покрытая сверху донизу зелеными, густоветвистыми сучьями, ель представляет из себя настоящую зеленую пирамиду, и по своеобразной, стройной красоте своей есть несомненно одно из красивейших наших деревьев». В. Иофе, исследуя «литературную флору» русской поэзии ХIХ-ХХ веков и говоря о «нестабильности ботанического инвентаря», отметил начавшуюся с конца XIX века возрастающую популярность ели, связанную, видимо, с тем, что ель в сознании русских крепко соединилась с положительным символом рождественского дерева: «...ель и сосна, аутсайдеры XIX века, нынче становятся все более и более популярными».